Вмёрзла в небо звезда
И кругла и густа,
И одна – вдалеке от созвездий, –
На очищенном месте.
Свод и зелен и синь,
Свет с верхов и низин,
Тишь – в мерцанье...
Снег игрист и глубок,
И пейзаж, как лубок
На старинном базаре,
Где-нибудь под Рязанью.
Белых стуж торжество –
Щёки жжёт Рождество!
Рождество? – Плод фантазий
Тёплой одури Азий.
А у нас – ни следа,
Только вмёрзла звезда,
Как слеза в неба око;
И молчком, ни упрёка!..
Уф, как холод неистов,
Нем и огненен путь, –
Точно вопль атеиста:
– Слушай, господи, будь!
Больно стужа пуста!..
Вмёрзла в небо звезда.
Навсегда. В стороне
От созвездий –
Вне!
На лобном,
На пагубном месте.

1968

Сны славятся неразберихой,
А в этом властвовал порядок.
В нём было чисто, пусто, тихо.
Мне снился голос. Где-то рядом –
И в отдаленье. Ровный, дельный,
Твой. Лишь слова неразличимы.
Твой. Живший от тебя отдельно,
Незаперто, не под личиной.
Твой... Несмотря на все старанья,
Мне было ничего не видно.
Всё было пусто – ни собранья,
Ни торжества, ни панихиды.
И только голос, ночь тревожа,
Всё нарастал, как глас в пустыне.
И не затих... И всякий может
Во мне его расслышать ныне.

(из цикла "Я жизнь свою слышу" в книге "Три дождя")

Книги пахнут временем
И тленьем,
А на их источенных
Страницах
Тленью неподвластное
Хранится.
Прахом, пылью полок,
Прелью талой
Пахнут книги…
Славой и опалой!
Дымом, боем,
Марсианской трассой,
Новизной
И типографской краской!

Ирина Снегова

Ирина Снегова

(из книги "Как бы там ни было")

УРАГАН
(Домашние заметки)

Шура опять уехала в деревню. И опять неизвестно на сколько. Всё время так. Здесь поживёт — соскучится, там — тоже затоскует. Отсюда — туда, оттуда — сюда. Божилась, что к Октябрю — после картошки — приедет. Через полгода, но — хоть бы! И опять покатились обвалом чашки-плошки. Дни побежали, как молоко по плите, оставляя запах гари и удивление: уже? из-за стола за стол?
А где-нибудь в очереди и вовсе думалось: как там в Нагорной проповеди — «и враги человеку домашние его»? А уж совсем вечером, в тишине и прибранности, раскаянно: о, только б навеки так было! И ещё страдала, что надо было при Шуре успеть и то начать, и это закончить. А теперь ничего успеть нельзя. Некогда. И как это считалось, что время гонит лошадей. Ни лошадей, ни времени, и никто никого не гонит. Расщепляется. На глазах. Исчезает, оставляя ядовитые обломки.
Почти всегда, в разгар неподходящих мыслей, раздавался звонок в дверь, и вторгалась Анна Наумовна, соседка снизу. Общественница. Воительница. Бывший прокурор. Вечный всем помощник, человек редкой доброты и неутомимости. Она приносила что-нибудь (купила тебе заодно творога или там апельсинов). И начинала «подымать мой дух».
— Ирина,— говорит она, грозно умножая «р»,— что ты из всего тррагедию делаешь? Ну что за барство? А ты читала в «Комсомольской правде» — десять человек детей. Десять! И все в порядке, и никаких трагедий, и образцовая семья. И мать не хуже тебя. Можно всё успеть, если прравильно оррганизовать быт. Конечно, коллективно. И нужно трудовое воспитание. Тррудовое! Вот если бы тебя не оберегали как тепличное растение, ты бы жила без трагедий. Нужно детей по снегу босиком водить— закалка против любой детской болезни.
И я, посрамлённая, терзалась неполноценностью. И ничего не успеваю, и детей не десять, и по снегу босиком не вожу, и воспитываю тепличное растение, и сама тепличная, и было как когда-то в детстве, когда Анна же Наумовна останавливала меня во дворе:
— Слушай, ты нормы ГТО сдала? И с парашютом тоже не прыгала? Ну и растят тебя. Вся страна прыгает (а страна и верно прыгала), и только ты, Иррина, в стороне. Тепличное растение. Хоть бы в парке культуры... с вышки.
И долго я боялась с ней встретиться.
— Не прыгала ещё?
Нет, так и не прыгала.
А Шура опять уехала. Повезла 20 кг муки, 10 кг крупы, 5 кг баранок и всяких всякостей. И конечно, кофе всякого — тонкий знаток. Хозяйственная она да и денежная. Быстрая, и хоть каждый день гостей — пожалуйста. Умеет. Ну, предмет зависти и удивления. Конечно, не без странностей. Все говорят. Ремонт! Ох, где она теперь, ангел мой, со своими странностями. И чему, например, удивляются? Что это там у вас, радио? Нет, зачем... А!.. Как с кем? Сама с собой! Нет, ну почему гудит — стихи читает... Ну, что значит «какие» — слов же не разобрать. А иногда, в плохом настроении, поёт. Разбираю. «Интернационал». «Вставай, проклятьем заклеймённый»... Но ведь от этой чёртовой кухни запоёшь. Да и от нашего гастронома тоже. Вот и я сейчас примусь. «Вставай...»
Очень она меня жалела, уезжая. Слышу, просит: «Уж вы по дороге, когда, захватите». Уговаривает: «Ну, ты на два литра чашку всыпь. Всыпешь? А картошку потом, столбиком. Нарежешь?»
Режу столбиком. Сколько их! Можно целый свет застолбить. Ну, да не целый. Заладили — быт, быт! Все кругом. Стоном.
Мне снился сон: под звёздной рябью,
Как в поле крест, стою одна я
И проклинаю долю бабью,
За всех живущих проклинаю.
Проклинаю — выдумала! Живём же. Постыдилась бы. Дома же сидишь. А вот Фира, самая счастливая, в 6 часов 40 уже выезжает поездом из Химок до Новой.
В конце концов работать можно и ночью. Хорошо. Тихо, телефон молчит. Только спать хочется. Укачивает. Как на корабле... В океане. А он так и сказал: «Здравствуйте. Я привез вам подарок из Индийского океана. Когда можно передать?» А Шура запричитала: «Да что это вы всех незнакомых, с улицы... Да мало ли какой!.. Моряк!.. Это всякий и моряк? И на что он нужен, моряк этот!»
Конечно, я согласна с мнением, что литератор должен жить обычной, заурядной жизнью: любить ближних, растить детей (ещё Чехов на этом настаивал), а энергию поберечь для творчества. Согласна. Только вот энергии где взять...
Впрочем, теперь-то что. Теперь диво дивное. А вот пока не вырастишь — смерть как плохо. Не то что писать... Ни на шаг. И как белка в колесе. А если пишешь, один пессимизм получается! Неподходящий. Сейчас-то что, а как было, и вспомнить страшно. А вспоминается!
«Будьте здоровы, это вы слушаете? Мы тут по объявлению. Ребёночек у вас? Это приятно. Только, знаете, мы с мужем, двое...»
Или низким голосом...
Она. Алло! Я по объявлению. Сначала ответьте на мои вопросы: что вы предлагаете человеку, которого приглашаете в дом.
Я. Ну, как что — хозяйство вести.
Она. Комнату, разумеется, предоставляете? Ванна?
Я. Да, да, конечно,
Она. Сумма?
Я. Договоримся, будете довольны,
Она. Стол?
Я. Как мы...
Она. Ставлю в известность — на икру и шоколад я не претендую,
Я. И я.
Она. Но — фрукты?!
Я. Если будут...
Она. Ваше служебное положение?
Ох, это положение! Как-то привезли пожилую баптистку. Очень, сказали, с детьми умеет. И умела. И вдруг,через неделю, задушевным голосом: «Не могу я у вас, извините. Не могу. Я, знаете, всегда жила у больших людей. Я привыкла, чтоб хозяину машину подавали, чтоб секретарша... А простота вот эта ваша и неприятна мне даже, и посоветую: в другой раз за стол не сажайте — уважение будет>. Расцеловала меня, перекрестила кроватку и ушла. К большим людям.
А мне привели другую старуху. Книги читала и курила. Через несколько дней сказала: «Остаюсь. Удобно. Одно только — пропишите племянника. Из Ташкента. Непьющий». А уезжая, на всю лестницу голосила: «Писательница! Племянника прописать не может! Знакомств, что ли, нет? Писательница! ..»
Конечно, нужно жить нормальной жизнью. И, в конце концов, есть же детские учреждения. Но когда, скажем, профессор говорит: «Нет, нет, надо растить дома. Вы же видите, все инфекции липнут...» Тогда впечатления, уж не взыщите,— какие есть. Дети же не виноваты, что вы писатель. А как бы хорошо отвести утром. Уж все и привыкли. Уже спрашивают: «Мама, а ты с папой в одном детском саду была? Нет? А как же вы поженились?»
Пожениться-то как-нибудь поженятся, а до этого?.. Впрочем, сейчас ничто, кроме ожидания, меня не касается: там на стене — крупно, печатно: «Срочно нужна в семью...» А помимо?.. А ничего и ниоткуда — живу, и всё.
«Какой паспорт? У меня его и нет давно. Я же с вас паспорт не спрашиваю: в честности не сомневайтесь— двадцать лет в торговой сети работала».
«Тяжёлая вещь одержимость пространством, когда вас привяжет судьба, как дворнягу»... дворняга — это я. А моряк оказался настоящим. В той самой чёрной форме, которая издавна тревожит женщин. Он вошёл загорелый, с небольшой светлой бородой и ослепительными зелёными глазами. Правда ослепительными. Принёс розы, как-то по-старинному поцеловал руку. Снял шинель. Двери комнат плотно закрылись и вытаращили замочные скважины.
В первый раз Шура постучала, чтобы спросить, что делать — кофе или чай. Второй раз, чтобы узнать — с молоком или чёрный. В третий — какие нужны рюмки. Обычно блёклое лицо её раскраснелось и помолодело лет на двадцать, нет — на сто. Чашки и рюмки звенели взволнованным звоном...
А теперь опять уехала. Тянет. И всё-то нас тянет, с суши на море, с моря на берег. Как это тогда он сказал: «Через месяц в океане начинаешь скучать по земле, через два — тосковать, а через десять — каждую ночь снится дом. Если он есть. Хорошо, когда такой вот, как ваш».
А мне-то снится вода. Огромная. Море? Океан не снится. Не видала. А в чём различие? А дом — это ведь трудно, труднее корабля.
И зачем она именно сейчас собралась? Столько дел. Мои товарищи, литераторы, уезжают в дома творчества, обивают пробкой двери кабинетов, отдельные квартиры себе заводят — специально для работы. Мешают им голоса. Впрочем, голоса и верно иногда больше мешают, чем кастрюли. В пустой кухне нет-нет да что-нибудь дельное в голову и придёт. Если не очень жарко. А чаще всего жарко, как в аду. Да, с трудом представляю себе своих коллег в фартуках. Это же роняет! Нужно же знать себе цену! А ведь кто не знает, что нет пророка в своем отечестве. Правда, что мне-то — бог с ним, с пророком, было бы отечество... А поставить себя надо бы уметь, да это кому дано. А то мне как-то Аннушка, очередная старушка (привели после конфуза с пропиской племянника), говорит: «Мяса у нас нынче на одну тарелку. Давайте мы с вами, чтобы не гонять-то мне, каши с молоком поедим, а мясо «самому» оставим. Нам-то что, а он всё ж таки головой работает». Мне эта Аннушка, сухонькая, с поджатыми губками, несколько лет снилась потом! И как снилась-то! С соской во рту. А получилось так. Я вошла в комнату, когда Аннушка вечером кормила ребенка кефиром из бутылочки. Сидит спиной к двери и кормит. И вдруг в оконном стекле вижу, как во сне,— сидит Аннушка, в платочке, сухонькая, и из бутылочки, из кипяченой, стерильной, через соску кефир тянет. Чмокает, как пьяница. «Господи,— говорю,— что вы, зачем? Возьмите в холодильнике бутылку. Это же детский, из консультации». А она: «Детский-то самый пользительный и есть». Уж и не помню, куда она потом делась. Может, и на метле улетела. Нет, кажется, из милиции пришли, головой-то работают...
А работать головой и верно трудно. Одна известная композиторша рассказывала мне. Как-то заработалась (головой) — писала фортепьянный концерт. Сидит играет. Слышит — где-то шум. Заперла дверь кабинета. Сердится — откуда шум. Вдруг дверь с грохотом — вон. Боже мой! Композиторша чуть не замертво: ворвались пожарные:.. Со шлангом, в касках — и чад... Оказывается, она ещё утром поставила макароны. Конечно, забыла. Так ведь или макароны, или фортепьянный концерт. А в соседних квартирах заметили — дым сквозь дверь, и — пожарников. Воображаю, однако, этих пожарников у Петра Ильича, скажем. «Ка-акие ма-ка-роны, господа??»
А моряк, как и все моряки, курил трубку. Курил и рассказывал, что штурман, что легче назвать места, где не был. «Вот этот коралл, например,— он достал из чемоданчика белый, редкой красоты куст,— я привез вам из Индийского океана, с острова Чанги. И не слышали? Когда подходили к нему, был туман, совсем голубой. И стоял странный звон. (Я и теперь, когда гляжу на эти белые извивы, его явственно слышу. Понятно — это кажется. Но не проходит.) Такой тоненький. Птицы особые. Вnpoчем, так не расскажешь. Подарок мой вам не кораллы. А звуки, которых, я подумал, вы так никогда не услышали бы».
Он достал из чемоданчика маленький японский магнитофон, поставил на мой стол: «Сейчас вы услышите всё наше десятимесячное плавание. И ещё я записал кое-что из того, что видел особенного — это я вам расскажу. Как это у вас... Как это у вас — «Тяжёлая вещь одержимость пространством...». Я и решил...»
Тяжёлая. Помню, написала это в ярости, подвывая, как дворняга. Должна была улететь в Среднюю Азию, в последний момент — всё сорвалось. Нюра, тихая, надёжная, вдруг сказала: «Спасибо вам, отдохнула я душой. Видно, правильно я решила — пойду на месяц какой к ребёнку. От детей — спокойней. Врачи сказали — обстановку сменить. А то нервы расшатались. Уж я теперь признаюсь вам, почему пошла по объявлению-то... нервы.
Чуть мужа своего топором не зарубила. Соседи отняли. Нy, теперь поеду, спасибо. Небось ума решился, где я». И она поехала. А я осталась. «Тяжёлая вещь...»
Какое пространство! Пришла Райка, блондинка в локонах. Жила у спортсменов. Долго! Месяц! Уволили. Как, почему? Материальное положение не позволяет больше. Что делать, беру. Скоро начинаем звать Айка. Поставит на огонь пустой чайник — ай! Поставит полный, без огня — ай! В счастливом случае, когда и вода, и огонь, крышкой не закроет, и опять — ай, ай! На даче расхаживает только в купальнике. В моём. Однажды входят в комнату двое мужчин. Спрашивают меня. Я говорю: «Здравствуйте, это я». А они говорят: «Не вы. Вон,— говорят,— вы...» — и идут к Айке. Оказывается, когда она в Парке культуры знакомится, то представляется: «Поэтеска Ира Снегова».
Куда там было ехать. Ни на шаг. На десять минут к соседям ушла, помню. Подхожу и вижу сквозь дождь (дело осенью) — на террасе у нас керогаз (тогда ещё не было газа). Огромный, и самая большая в доме зелёная эмалированная кастрюля — пышет. А рядом, на горшке, наследница моя полутора лет от роду. На расстоянии локтя, Ноги отнялись, еле дошла тихо, чтоб не спугнуть, чтоб не встала. А Раи — нигде. А потом: «Ай! Забыла. Причесаться ушла и забыла». Скоро её, слава богу, сосед-профессор переманил. Вдвое денег положил. Я и то замечала, что давно его мой купальник привлекал.
А через несколько лет в Москве — звонок. Открываю. Дама в роскошной цигейке. Райка. С плиткой шоколада в руках. Разделась. Толстая. Теперь ей купальник мой на нос годится. Ходит по комнатам, головой качает: А столовая у вас всё та же. Что вы! У меня всё полированное, немецкое, как зеркало. Мы в Ленинграде. Муж раньше военный был. Я тогда же вышла. Да, помните, приходил, поэтеску-то спрашивал? А теперь в ящике, на кадрах. И я на кадрах. Ответственность. Вот только и трудностей у меня что с ребёнком. Девочка. Скоро два годика. Хорошо — бабушка, а помрёт — на чужую не оставлю. Изуродуют...»
Торжественно надев цигейку (скосилась на вешалку: а у вас всё та же), Райка пошла к спортсменам. Тоже с шоколадом, тоже — утереть.
«Это что ж за барыня за такая была? — спросила Анисья Ивановна тихим своим голоском (тогда уже она к нам переехала).— Ходит — заладила: всё та же, всё та же1 Какая...— А потом задумчиво: — Не привёл бог около вас пожить... я бы их никого близко бы... А теперь что я, обуза одна. Разбрюзгла. Восьмой десяток — только дверь отворяю, за мной ходите. Это если б тогда, когда я к вашим-то пришла (к свекрови моей)... Да что я это — вас ещё и на свете не было...»
Душе уютность, да различишь за стеной чтение (непедагогичное, вредное, как говорила Анна Наумовна). «..А ты слушай да кушай. И по-шёлко-ролькко-роле-ве своей...» И спокойно. И будто не сирота... Царство небесное.

Окаянная каторга быта,
Идиотская бестолочь дней,
Сколько вами разбито, зарыто
Лучших помыслов жизни моей!

Ирина Снегова
1965

Яблочный год

Всё давно-предавно отцвело,
И ничто потому не томит,
Не щемит,
Никакие жасмины, ни зори.
Август ценит покой — срок такой.
Зреют яблоки. Падают — стук!
Сад роняет из рук...
Вечера появились. И кузнечики.
Долго поют, создавая уют.
И во тьме наливаются звезды.
Всё крупней. И, как яблоки.
Дрогнув, летят.
Чья — когда...
Не беда!
Ах, как небо черно. Все оно —
Утверждают ученые люди —
Там, вверху,— не пространство,
А время... Категория времени. Лет
Миллиарды... И — кто их сочтет!
Человеку простому ни зги
В этом времени черном
Не видно.
Только звезды,
Как яблоки, звезды
Обрываются. Вдруг,
Может, где-то
И слышны эти шорохи света —
В прорве времени
Краткости звук:
Стук... тук-тук...

Мне твердили весь век
Средь обид и забот:
Заживет, обойдется,
Быльем порастет...
Я стою, я смотрю —
Лето прет напролом —
На глазах моя жизнь
Порастает быльем,
А над ним
В три погибели
Яблоню гнет —
В бубны ведер
Бьет яблоком
Яблочный год!

Это яблочный год, это яблочный год,
Это яблочный воздух мне спать не дает.
Это вам, за пустынность годов и стволов,
Вот он — нате! — ломающий ветки улов.
Набирайте, извольте, чтоб досыта, всласть —
Вы же видите, яблоку негде упасть...
Оглянулся бы он, дилетант, дурачок,
Тот фантаст, приручивший свой первый дичок!
Под крестом и под флагом — на башнях седых,
Знаком власти на левой ладони владык —
Взмыло яблоко! Смысл. Будь разумен и сыт...
И земля, будто яблоко, в темень летит.
Это яблочный год, это яблочный год,
Это шорох и гром, это ходиков ход.
Уж и наши-то яблоньки елям под стать...
Как тогда ты принес на плече их, все пять?

Только яблоки падают — стук,
Совершенно особенный звук.
Непреложный, неспешный, тугой —
Осторожный — над жизнью людской.
Не внезапно, и все-таки — вдруг:
Стук — грушовка, папировка — стук...
Воплощенье, свершение, срок,
Тяготения школьный урок?
Признак чуда в усилии рук:
Шевельнулось и — медленно — стук...
Что ты, вовсе не хочется спать!
Это яблоки... Слышишь — опять.
Совершается. Рядом. Вокруг...
Завершается огненный круг.

Конечно, Гималаи круче,
Чем эти, цугом, тучи.
Но мне досталось только это,
И я не выбираю.
Я полагаю твёрдо – нету
Торжественнее края,
Чем небо это в лапах ёлок,
Его обрывок бледный,
Чем этот дремлющий посёлок
В густой истоме летней,
Чем эта белая терраса
В оплетьях винограда,
Чем жизнь моя, в которой сразу –
Сто гималаев кряду.

Ирина Снегова
1972

Литературу делают волы.
(Жюль Ренар)

Литературу делают волы.
Столпы искусства все как есть – подёнщики,
Ломовики. Рояли и столы,
Резцы, мольберты – эк, вы тяжелы,
А горки круты... Но крушат их гонщики,
Летящие на высших скоростях,
Освистанные пулями и птицами,
Они рулят до ломоты в костях...
И суть не в том, что сыщется пустяк,
Чтоб в трёх шагах от финиша разбиться им.
Разбиться – пусть! В ярме сломить хребет!
Но блуда не творить с холстом и словом!
Сто раз пропав, лететь на красный свет
И брать подъём с отчаяньем воловьим!

Ирина Снегова
1965

***
В нарядный день,
В парадный день
И без меня – хоть пруд пруди…
И в праздный день,
В твой красный день,
Не торопи меня,
Не жди.
День – дребедень,
Тень на плетень, –
Бегут, как по воде круги…
Оставь меня
На чёрный день,
Про чёрный день
Побереги.

1972

***
А он – рывком:
Клянусь, что с вами...
Да нет – с тобой
(Твой вздох, твой взгляд!)
В каком-то из существований
Мы жили вместе
Жизнь подряд.
Не спорь, воспоминаю,
Вижу
То век искомое
Родство.
Старайся,
Опознай...
Поди же!
И я увидела его:
Тот срок
В стесненьях и раздольях,
Нас вместе –
До конца, до тьмы...
Во всех последующих
Долях
Припомнить эту
Тщились мы.
Искали
Смутно, трудно, разно
То, нам суждённое, –
Одно!
Чтоб так печально
И напрасно
Вдруг обнаружилось
Оно.

Ирина Снегова

Засыпан снегом весь
Лес, точно старый дом:
Когда-то жили здесь.
А нынче - пусто в нём.

Стоит он, прям и чист,
Снегами убелён,
И только красный лист
Хранит на память клён.

Ирина Снегова
1951 г.

ПЕЙЗАЖ

Здесь – старина: всё тот же сумрак древний,
И через пруд мосток скрипучий, хрупкий,
И вьёт дорога наледь санных лент,
Но, как ряды реторт, стоят деревья,
И сучья, как неоновые трубки,
И тишь, как если б шёл эксперимент...

И никуда не денешься! Со всеми
Или один, в пустыне и в толпе –
Не время нас несёт! Мы носим время
В самих себе. Всегда в самих себе.

Ирина Снегова
1964

ак лица идущих суровы,
Как выступы неба нависли…
Скажите мне доброе слово,
Внушите весёлые мысли.
Скажите мне доброе слово,
Случайное «Здравствуйте», что ли…
Вот вы — не похожи на злого,
А как нечувствительны к боли.
Чужой!
Вдруг слабеют основы
Внутри… Ну куда ж вы спешите?
Скажите мне доброе слово…
Скажите мне слово…
Скажите!

Ирина Снегова