Константин Бальмонт.

Болотные лилии

Побледневшие, нежно-стыдливые,
Распустились в болотной глуши
Белых лилий цветы молчаливые,
И вкруг них шелестят камыши.

Белых лилий цветы серебристые
Вырастают с глубокого дна,
Где не светят лучи золотистые,
Где вода холодна и темна.

И не манят их страсти преступные,
Их волненья к себе не зовут;
Для нескромных очей недоступные,
Для себя они только живут.

Проникаясь решимостью твердою
Жить мечтой и достичь высоты,
Распускаются с пышностью гордою
Белых лилий немые цветы.

Расцветут, и поблекнут бесстрастные,
Далеко от владений людских,
И распустятся снова, прекрасные,-
И никто не узнает о них.

Константин Бальмонт.

Голубой сон

От незабудок шел чуть слышный звон.
Цветочный гул лелея над крутыми
Холмами, васильки, как в синем дыме,
В далекий уходили небосклон.

Качался в легком ветре ломкий лен.
Вьюнок лазурил змейками витыми
Стволы дерев с цветами молодыми.
И каждый ствол был светом обрамлен.

И свет был синь. Кипела в перебое
Волна с волной. Лазурь текла в лазурь.
Павлины спали в царственном покое.
Весь мир в пространство перешел морское.

И в этом сне, не знавшем больше бурь,
По небу плыло Солнце голубое.

Да это Анна Андреевна открыла мне это слово

Анна Ахматова
«Обман»

2
Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло,
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло;

Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.

Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В пестрой сетке гамака?

Иннокентий Анненский

ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Из Артюра Рембо

Один из голубых и мягких вечеров...
Стебли колючие и нежный шелк тропинки,
И свежесть ранняя на бархате ковров,
И ночи первые на волосах росинки.

Ни мысли в голове, ни слова с губ немых,
Но сердце любит всех, всех в мире без изъятья,
И сладко в сумерках бродить мне голубых,
И ночь меня зовет, как женщина в объятья.

ИРИНА ОДОЕВЦЕВА

Мы прочли о смерти его,
Плакали громко другие.
Не сказала я ничего,
И глаза мои были сухие.

А ночью пришел он во сне
Из гроба и мира иного ко мне,
В черном старом своем пиджаке,
С белой книгой в тонкой руке.

И сказал мне: «Плакать не надо,
Хорошо, что не плакали вы.
В синем раю такая прохлада,
И воздух лёгкий такой,
И деревья шумят надо мной,
Как деревья Летнего сада».

Сбор винограда

Долго продолжится сбор винограда,
Долго нам кисти зеленые рвать,
В горах пасти тонкорунное стадо,
Утром венки голубые сплетать,
В полдень пьянеть от глубокого взгляда.

Танец возрос. Увлеченней, поспешней.
Много снопов завязать суждено.
Будем одетыми радостью здешней
Медленно пить молодое вино
Лежа под старой, высокой черешней.

Круглые губы медовей банана.
Круглые губы к губам круговым.
Вскинув закатное пламя шафрана
Ветер печалью желанья томим,
Долго целует седые туманы.

В небе пожарище пьяного яда,
Сердцу не надо ни жертвы,ни мзды,
Сердце покосному празднику радо.
Круглые губы обняли плоды,
Долго продолжится сбор винограда

Илья Зданевич
1909

Josе Mongrell y Torrent. El piropo (Комплимент) 1909

Ода на победу над граммофоном

Тов. м.в.д. Золотарёв обратился к
Щегловитову с предложением ввести
цензуру граммофонных пластинок.
Телеграмма

Ты знаешь бич ужасный века?
Ты слышал звук удавный тот,
Как будто душат человека,
А он, хоть душат, всё поёт?
Внебрачный правнук аристона,
Синематографа кузен,
Под мрачной фирмой граммофона,
Россию взял в крамольный плен.
Холмы, долины, грады, веси,
Взревели, им оглашены,
Как будто в них вселились бесы,
Геенским скрежетам верны.
Но в помещении закрытом
Ещё свирепей граммофон -
Как будто болен дифтеритом
В нём даже Собинова тон!
Орёт жестокая машина,
Хрипя, храпя, шипя, звеня -
Гремит Шаляпина "Дубина",
Его-ж - "Колена преклоня"!
То - Карапетом либо Ицкой
Врёт анекдоты без конца,
То заголосит вдруг Плевицкой
Скандал про "Ухаря-купца".
Подобны ржавому железу
В нём трели даже серебра...
Порою грянет "Марсельезу",
Порою рявкает "ура"!..
А, в заключение несчастий,
Звончее, чем локомотив,
Гнусит он Вяльцевою Настей,
Как будто насморк захватив.
Но граммофонного страданья
Свершился рок, окончен срок,
И, горделивым в назиданье,
Готов решительный урок.
Патриотической натуре
Несносен стал крамольный рёв,
И подчинить его цензуре
Решил мосье Золотарёв.
Статьёю сто двадцать девятой
Заткнётся дерзостная пасть.
Узнаешь, граммофон проклятый,
Что значит крепкая-то власть!
Одет в намордники повсюду,
Явишь закона торжество,
Пища: "простите! я не буду!
Не буду больше, вашество!".
Спасла от горя государство
Опять Всевышнего рука,
И новый опыт Золотарства
Прославят русские века!

Александр Амфитеатров
Не позднее 1912

Гермешев Михаил Маркианович (1867-1930) . Доктор на станции . 1910-е годы

Александр Блок

Кто-то шепчет и смеётся
Сквозь лазоревый туман.
Только мне в тиши взгрустнётся
Снова смех из милых стран!

Снова шёпот - и в шептаньи
Чья-то ласка, как во сне,
В чьём-то женственном дыханьи,
Видно, вечно радость мне!

Пошепчи, посмейся, милый,
Милый образ, нежный сон;
Ты нездешней, видно, силой
Наделён и окрылён.

1901

Сначала дикая одесская девочка, носившая туфли на босу ногу и платье на голое тело. Прыгала в море со скал, со свай, с лодок, с волнорезов, и плавала часами. Никого не боялась, никого не слушалась, всем умела ответить, как отбить и отбрить. «Смесь русалки и щуки».
Потом девушка в белом платье, подверженная приступам лунатизма. Ночами в Царском селе ее тянуло выйти на крыши — подальше от Земли, где её ждали кошмары и несчастье.
Чуть позже петербургская красавица с низкой челкой и зелёными глазами, душившаяся духами «Идеал», худая и гибкая настолько, что без труда закручивала себя в кольцо и касалась ступнями затылка.
Ещё через время — трехсотая в очереди среди людей, стоящих у красной тюремной стены, чтобы отдать в окошко равнодушному вертухаю передачу для сына, брата, мужа, отца.
А ещё позднее — высокая женщина в шали, накинутой на плечи, трагическая фигура с гордым и величественным лицом.

Дома, в которых Ахматова жила в Севастополе и Царском Селе, исчезли с лица земли, люди, которых она знала и любила, исчезали. Николай Недоброво умер в 1919 году, Борис Анреп эмигрировал в Англию, Давид Лурье эмигрировал во Францию и писал ей отчаянные письма, зовя к себе; ни на одно из семнадцати писем она не ответила. Гумилева — Колю — убили. Мандельштама — Осю — убили. Поэта Бенедикта Лившица так избивали во время следствия, что он сошёл с ума; его убили. Поэта Льва Квитко убили. Поэта Переца Маркиша, которого она знала ещё в молодости, убили. Ее знакомый, юрист и историк искусств Иосиф Рыбаков умер в тюрьме. Сына арестовывали четыре раза и отправили в лагеря на тринадцать лет. Второй муж, Шилейко, говоривший, что «Аня поразительно умеет сочетать неприятное с бесполезным», умер, третий, Пунин, сказавший ей «Не теряйте Вашего отчаяния», умер в лагере, и могилы его нет.
«Я помню всё — в этом и есть моя казнь».
Она осталась одна — заживо замурована в советском времени. Так как ее не издавали десятилетиями, многие думали, что она давно умерла. Симонов считал ее поэтессой десятых годов. Твардовский вплоть до конца пятидесятых думал, что она умерла в двадцатые. Жена Пастернака, Зинаида, конечно, знала, что она жива, но говорила, что «Ахматова пропахла нафталином». Критик Самарин утверждал, что она жила с Николаем II, другой критик, Перцов, называл ее «женщина, которая не сумела вовремя умереть». А врач в поликлинике Литфонда спрашивал: «Вы кто — мать писателя или сами пишете?»
В двадцатые она «клинически голодала» (ее слова), в тридцатые жила в нищете, когда в комнате, где к обоям криво приколот рисунок Модильяни, у неё были только чай и хлеб. Иногда соевые конфеты для гостей. Полпачки чая в подарок — праздник. Четыре селедки — богатство. В сороковом жила в пальто, потому что кончились дрова. Имущества не имела — один архив.
В ее комнате в коммунальной квартире в Фонтанном доме всегда был беспорядок, терялись ложки, пропадали чашки, не включался электрический чайник. Из книг она выдирала иллюстрации, которые ей не нравились. Со дна сундука вдруг доставала вещицы десятых годов, в шкафу неожиданно для самой себя находила сухарь к чаю. Лёжа на диване, накрывалась ветхим одеялом, но пододеяльника никогда не было.
Душа ее как будто состояла из несочетаемых вещей: безумия и твердости, хаоса и ясности. Она боялась переходить улицу и судорожно вцеплялась в руку того, кто был с ней, но на середине улицы кричала от страха; на тёмных лестницах предвоенного Ленинграда она переселялась в иную реальность и, рискуя сломать себе шею, искала ступени там, где их нет. Любой отъезд и вокзал доводили ее до сердечного приступа. Нитроглицерин всегда был в ее сумке. Одновременно она ясно понимала людей и умела строить отношения с ними, вела свою линию, отстаивала свои интересы в том, что называется «литературный процесс» и «история литературы», и с высокомерным вызовом смотрела на все свои несчастья. «Я могу выдержать все».
Один из ее знакомых сказал ей в виде комплимента, что на ее маленькие руки не найдётся подходящих наручников. Ничего себе комплимент. Но в НКВД-КГБ есть наручники любых размеров. Присутствие гэбэшников в своей жизни она ощущала постоянно. (Дело оперативной разработки на неё было заведено в 1939 году и закрыто в 1956). Когда в июле 1941 она семь часов разговаривала с Мариной Цветаевой в своей комнате на Ордынке, все это время у дома стоял шпик. В ее отсутствие они открывали ее папки, хамски отрывая завязки, и бритвой срезали корешки книг, ища спрятанные стихи. Она не называла в разговорах имён и кивала на потолок, боясь прослушки. Она часто не записывала стихи, опасаясь обыска и ареста, а если записывала, то вместо некоторых строк ставила точки. Писала стихотворение на клочке бумаге, давала прочитать близкому человеку и тут же сжигала в пепельнице.
Как королева в изгнании, она не имела своего дома и жила по людям. У кого только она не жила. В начале двадцатых в Петербурге у Лурье, вместе с Ольгой Судейкиной. Потом у Пунина, во время войны одно время в каморке дворника, после возвращения из эвакуации у Рыбаковых и Гитовичей, а в Москве у Ардовых, у Харджиева, у Шервинских, у Большинцевой, у Шенгели, у Раневской, у Марии Петровых, у Ники Глен, у Маргариты Алигер; в конце концов она сказала с горечью, что в скитаниях «потеряла оседлость».
С места на место, из квартиры в квартиру Ахматова переезжала с чемоданчиком, в котором лежали блокноты, папки, старые корректуры, листочки и школьные тетрадки со стихами. Даже уезжая в гости на короткое время, она брала чемоданчик с собой, потому что боялась внезапного обыска и хорошо знала, как исчезают люди, стихи, рукописи. Чемоданчик почти развалился в странствиях по чужим квартирам, и она обвязывала его веревкой.
«Давайте договоримся: поэт — это человек, у которого ничего нельзя взять и которому ничего нельзя дать».
Потертое пальто, сплющенная шляпа, детская шапочка, грубые чулки, туфля с оторванным каблуком, дома чёрный халат с драконом на спине, разорванный по шву от плеча до подола — она невозмутимо носила любое тряпьё. После войны людям бросалось в глаза, что эта величественная женщина ходит в старой шубе с облезлым воротником. Сама она говорила, что «четыре зимы ходила в осеннем». И при этом — руки в перстнях.
При ней был её двор. В ее свиту в разные годы входили Лидия Чуковская (с перерывом на десять лет), Мария Петровых, Ника Глен, Любовь Большинцева, Иосиф Бродский, Анатолий Найман и многие другие, включая старуху-соседку, которая сама пришла на ее крошечную дачку в Комарово (так называемая Будка, домик с железной печкой и матрасом, поставленном на кирпичи ), чтобы готовить для неё, потому что всем было известно, что эта властная в жизни и всевластная в поэзии женщина беспомощна в быту. Она даже причесываться сама не могла, на даче её причесывала Ханна Вульфовна, жена брата. В Москве диетическую еду ей готовила актриса Нина Ольшевская, а кормила ее литературный критик Эмма Герштейн. Их было десятки — людей, помогавших ей в Петербурге, Ленинграде, Москве, Ташкенте, носивших ей воду и дрова, сахар и коврижки, варивших ей обеды, кормивших ее кашей и творогом, мывшей в ее комнате полы, топивших ей печку. В их глазах она была хранитель времени и живой классик. И они ей служили.
Это не исключало дружеской насмешки. Ардов называл ее «мадам Цигельперчик». Раневская, которая Ахматову называла «рабби» (а та ее «Чарли»), приходя к ней в гости, изображала ее трагические стихи в комическом виде. Такое скоморошество веселило Ахматову. Она и сама любила подшутить над собой — когда молодой поэт Найман подавал руку, чтобы вести величественную Ахматову гулять, величественная говорила: «Бобик Жучку взял под ручку». А когда она выпивала — а она любила выпить бутылочку вина с кем-нибудь из близких ей — лицо ее оттаивало, глаза блестели, и видевшим ее становилось понятно, какой она была в те легендарные времена, когда в Париже позировала Модильяни (никто тогда не знал, что — обнаженной), имела поклонников, про которых Гумилёв говорил «Аня, больше пяти одновременно неприлично!» и проползала в щель под воротами, которые запирал ее муж Шилейко, чтобы она не сбежала.
У Ардовых на Ордынке, где посредине двора рос тополь, у неё была комнатка в шесть метров, почти вся занятая тахтой, а оставшееся место занимали стул и столик. Королева в изгнании сидела на тахте, уперевшись в неё ладонями, и принимала людей. Люди шли к ней с раннего утра до позднего вечера. Такие дни в семье Ардовых назывались «Ахматовками». Шли представиться ей, посмотреть на неё, прочитать ей стихи и услышать, как она читает свои. В соседней комнате кричал телевизор, там громко говорили, играли в карты. Окно нельзя было открыть: под ним мужики, матерясь, забивали козла. В подворотне, ведшей к подъезду, разливалась огромная лужа. И над всей этой прозой жизни из маленькой комнатки на Ордынке звучал ее твёрдый голос: «Поэт всегда прав!»
Поэт всегда прав, даже когда с сердечным приступом лежит в коридоре Боткинской больницы или на чужой кровати в чужой квартире («Подготовка к третьему инфаркту проходит успешно!»), поэт всегда прав, даже когда советские церберы вымарывают у него из стихов слова «Бог» и «тюремные ворота», и поэт всегда прав, даже когда неправ, называя с высоты своего величия Есенина «маленьким поэтиком» и утверждая, что «Цветаеву и близко нельзя подпускать к Пушкину».
Ее стихи, которые она не записывала и часто забывала, расходились по людям; их знали наизусть даже узники в лагерях. Сохранилась лагерная береста, на которой они выцарапаны. Забытые и сожжённые строки и стихотворения внезапно возвращались к ней из памяти тех, кто их сохранил. Свой тайный «Реквием», свой плач и стон, своё горе по убитым и ярость к убийцам она хранила в памяти семерых человек, которые не знали друг о друге.
Погружённая в «клокочущую тьму» самых страшных лет двадцатого века, жившая под угрозой смерти, которая еженощно могла постучать ей в дверь кулаками «этих милых любителей пыток, знатоков в производстве сирот», Ахматова не сломалась и не согнулась. В ужасе, грязи и крови доставшегося ей времени она сохранила серебро Серебряного века. Все понимали, что в эпоху пресмыкательства и раболепия значат ее величественная осанка, замкнутое древнеримское лицо и ее верность тем, кого убили. Когда многие, завидев жену или мать арестованного, переходили на другую сторону улицы, Ахматова ездила в Воронеж навещать ссыльного Мандельштама. «За это орденов не давали». Борису Пильняку, который однажды целую ночь ехал с ней из Ленинграда в Москву на своём новом американском авто, хотел на ней жениться и посылал ей корзины цветов, она отдала долг — стихотворением, написанным сразу после его ареста.

Текст из Антологии русской поэзии «Высокое небо».

Со страницы Алексея Поликовского

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...

Проходит тысяча мгновенных лет
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие"
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..

И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

Георгий Иванов

К 130-летию поэта

Осип Мандельштам

Silentium(Тишина)

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.

Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.

Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!

Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

1910

Анна Ахматова

Царскосельская статуя
Н.В.Н.

Уже кленовые листы
На пруд слетают лебединый,
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины,

И ослепительно стройна,
Поджав незябнущие ноги,
На камне северном она
Сидит и смотрит на дороги.

Я чувствовала смутный страх
Пред этой девушкой воспетой.
Играли на ее плечах
Лучи скудеющего света.

И как могла я ей простить
Восторг твоей хвалы влюбленной…
Смотри, ей весело грустить,
Такой нарядно обнаженной.

Осень 1916 г

Фотография Анны Андреевны Ахматовой в Царском Селе...

Стихотворение написано в 1916, когда именно был сделан снимок неизвестно,
а впервые опубликован был в 1959 году в литературном журнале, который не вышел в свет...
Широкой публике фотография была показана в 1989 году в журнале "Наше наследие"