“Клавиши я — любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!), за черноту, такую явно, — за белизну (чуть желтизну!), такую тайно-грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница — из-под рук! — и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи — ледяные лестницы ручьев вдоль спины — и жар в глазах...
И за то, что белые, при нажиме, явно веселые, а черные — сразу грустные, верно — грустные, настолько верно, что, если нажму — точно на глаза себе нажму, сразу выжму из глаз — слезы.
И за сам нажим: за возможность, только нажав, сразу начать тонуть, и, пока не отпустишь, тонуть без конца, без дна, — и даже когда отпустишь!
За то, что с виду гладь, а под гладью — глубь, как в воде, как в Оке, но глаже и глубже Оки,
за то, что под рукой — пропасть,
за то, что эта пропасть — из-под рук,
за то, что, с места не сходя, — падаешь вечно.
За вероломство этой клавишной глади, готовой раздаться при первом прикосновении — и поглотить.
За страсть — нажать, за страх — нажать: нажав, разбудить — всё ...
…………………………
За “клавиатуру” — слово такое мощное, что ныне могу его сравнить только с вполне раскрытым крылом орла ...
………………………………….
За слово — клавиш.
За тело — клавиш.
За дело — клавиш."
Марина Цветаева. Очерк "Мать и музыка" , отрывок
